Огненное лето 41-го - Страница 31

— Да, жаль Самвела, но Столяров-то тут причем?! — громко спрашивает Лобов. — И вообще, девушка, а вам известно, что у товарища старшего лейтенанта невеста в Минске пропала?

Ну, это Митя, пожалуй, маханул — что значит пропала Еще ничего не известно…

Глашенька смотрит на меня, расширив глаза. На ее щеке наливается красным след Серёгиной ладони. Сдавленно всхлипнув, девушка закрывает лицо руками и убегает…

Вот так. Конец приятной вечеринки. Вроде все правильно, и никто не считает, что девушку ударили зря. Политрук даже что-то бормочет про «рапорт надо подать». Вот только на душе все-равно как-то гадко…

В молчании мы расходимся по своим землянкам. На столе осталась недопитая бутылка, и я прихватываю ее с собой. Перед глазами стоит Катюшка. Где она, что с ней?..

Не спится. Сна ни в одном глазу. Прямо, как тогда, с двадцать первого на двадцать второе… Плюнув на все, натягиваю гимнастерку, ремни и с остатками коньяка выхожу в ночную свежесть. Усевшись на бугорок землянки, закуриваю и начинаю понемножку отпивать прямо из горлышка. Катя, Катюша. Как бы до тебя докричаться, а?

Мне вдруг так ясно представляется, как она своим неслышным шагом подходит ко мне сзади, кладет мне руки на плечи, всем телом прижимается к спине и тихо шепчет:

— Товарищ старший лейтенант…

— А! — от звука мягкого женского голоса я испуганно взвиваюсь. Папироса черчит во тьме короткую огненную дугу и рассыпается искрами на земле. Тьфу, напугала…

— Товарищ старший лейтенант, извините меня, пожалуйста…

Это ж Глафира. Фу-ух, а то я уж… даже и не скажу, что именно «уж»…

— Глашенька, да я на вас и не сержусь, — что б еще такое сказать? Хмель уже туманит голову, и язык болтает без остановки. — И зря вы на меня так. Самвел, вполне возможно, жив…

Она всхлипывает и поднимает на меня глаза, в глубине которых светится отчаянная надежда:

— П…правда?

— Правда-правда. Ну мог же он с парашютом выпрыгнуть? Я тогда много куполов видел. Или как я на аварийную сесть…

— Да? — в голосе звучит уже не надежда, а самая что ни на есть нешуточная вера. — Правда?

— Да, правда! — сволочь я последняя! Она ведь мне верит, а что я, не знаю, что ли, что ни на какую вынужденную он не сел. Да и с парашютом тоже — вряд ли, если честно…

— Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, он же… он такой, — девушка всхлипывает, — вы знаете, я ж в детском доме росла, ни отца, ни матери. Они на Украине в голодомор умерли… А Самвельчик… он мне и за отца, и за мать стал. Мы ж поженится собирались… Я думала, ребеночек будет, семья настоящая… Как же я теперь одна, а?

Она утыкается мне в плечо и начинает рыдать. Господи, ну за что мне это?! Что за день такой?! Награждение, следователь, обмывание теперь вот Глафира…

— Ну, успокойся, девочка, успокойся, — я неловко глажу ее по голове. — Вот, выпей.

Она делает большой глоток из бутылки и, поперхнувшись, заходится в кашле. Еще бы, коньяк из горлышка пить — это вам не вода. Но откашлявшись, она, к моему изумлению, делает еще один большой глоток. Ну, это к лучшему: напьется и забудет…

— Товарищ старший лейтенант… — а язык-то у нее уже и заплетается, — а можно я вас спрошу?

— Конечно, солнышко, спрашивай.

— А в-ваш-ша н-невеста, — у-у, красавица, да ты уже нарезалась… что-то быстро! Катюша вроде так не пьянела, — он-на оч-чень к-красивая?

— Да, красивая…

— К-крас-сивее меня?

Во как! Да уж, если правду говорят насчет «что у пьяного на языке, то у трезвого на уме», то женщины — загадочные существа. Только что рыдала, не знала, как будет жить, и вот теперь нужно сразу выяснить, кто красивее: она — или моя Катюша, которую она никогда не видела и, скорее всего, никогда не увидит…

Мне удается увести ее к столовой, где я и оставляю свою спутницу в надежде, что к завтрашнему утру она придет в себя.

В моей землянке пусто и неуютно. Да еще эти, летающая пятая колонна, которые, будь они неладны! Звенят и звенят над самым ухом. Чтоб вам всем… в коптилке моей сгореть, твари кровососущие!

Скидываю сапоги и заваливаюсь на койку. Будем надеяться, что часовых у аэродрома выставили…

Глава 13

…Нда, вот уж точно «что такое не везёт, и как с ним бороться». Вроде и ожоги-то ерундовые были, а грязь в них попала — стали нарывать. Я ведь, пока у немцев был, и внимания на них не обращал, забыл, словно и не было ничего, а вот затем…

Кто его разберет, отчего так? То ли нервное напряжение нагноение сдерживало, то ли ещё что поспособствовало, но только, когда я на пересылку утром приехал, у меня из-под корок уже капало, да запах такой… нехороший, в общем, запах! Меня, дело ясное, сразу к врачу. Тот глянул — за голову схватился и орёт: «вы что, товарищ капитан, не понимаете? У вас же заражение крови может быть!»

А с чего, спрашивается Правда, тут ещё и контузия вдруг сказалась… Загремел я, одним словом, на неделю в санбат. И пока меня выписали, у наших дела совсем туго пошли: немцы уже под самым Жлобиным стояли.

В сводках-то, понятно, кричали, что героически, мол, дерёмся, что враг несёт большие потери… зато о том, что второго июля Минск сдали, даже не заикнулись. Нет, не только, конечно, об этом смолчали — о многом тогда ни полсловечка сказано не было — и что мы уже на другой стороне Березины от фашистов отбиваемся, и сколько людей да техники потеряли, и про «котёл»…

У нас многие — паникёрство, конечно, но что поделаешь? — даже вовсе сомневаться начали, знают ли в Москве о том, что у нас творится? Как немцы с утра до ночи над головами висят, бомбы без перерыва на нас сыпят? Как прут на Восток, ни с потерями, ни с сопротивлением не считаясь? Горько было на душе, ой, горько…